Около 1200 года приор церкви Святой Троицы в Олдгейте, неподалеку от Лондона, жаловался на то, что вокруг многие не верят в Бога и говорят, что мир скорее управляется случаем, чем провидением, что душа умирает вместе с телом и что раз они никогда не видели ангелов с демонами, то тех попросту не существует. Возможно, это было всего лишь привычное сетование на невежество паствы, просто усиленное гиперболой, превратившей не слишком усердных и почтительных прихожан в откровенных безбожников.
Но вот в 1320 году некая Гимет из Орнолака, что в предгорьях Пиренеев, представ перед епископом Памье, была вынуждена признаться, что раньше — пока ее не вызвали к инквизитору — считала, что душа смертна, что нет ни рая, ни ада, ни загробного воздаяния. Душа, рассуждает Гимет, — это кровь. Она множество раз видела, как животное, когда из него вытечет кровь, умирает, но ни разу не видела, чтобы из уст умирающего вылетело хоть что-то, кроме легкого дуновения.
Перенесемся на два века вперед. В 1502 году, за пятнадцать лет до того, как Лютер прибил на церковные врата в Виттенберге свои подрывные тезисы, в Гааге был осужден на вечное заключение священник Герман ван Рейсвейк. Он утверждал, что христианство — сплошной обман; что никакого ада не существует; что душа умирает с телом, как учили ученейший Аристотель и его комментатор Аверроэс; что Христос был глупцом и соблазнителем простодушных; что «…столько людей было убито из-за него и его пустого Евангелия»; что Христос не был сыном всемогущего Бога; что «…вера наша — вымысел, как доказывает пустое Писание, и вымышленная Библия, и бредовое Евангелие»; «я родился христианином, но я уже не христианин, как эти глупцы».
Гаргантюа — богомолец?Классический текст, с которым спорят или реже солидаризируются почти все историки, отправляющиеся на поиски скептиков и атеистов Средневековья и Раннего Нового времени, — книга Люсьена Февра «Проблема неверия в XVI веке: Религия Рабле», вышедшая в оккупированном Париже в 1942 году.
Февр пытался доказать, что во времена Франсуа Рабле отдельные атеисты, возможно, и были, а вот атеизма — как целостной интеллектуальной альтернативы христианству и его картине мира — не было. Голос радикальных скептиков — если бы они вдруг осмелились высказаться вслух, — почти не мог быть услышан, а редких одиночек, которые отворачивались от христианства, ждало молчание или костер, как печатника и эрудита Этьена Доле, сожженного в 1546 году. Если в XVI веке мы слышим об атеистах, то всегда не в первом («я атеист»), а в третьем лице — «такой-то — завзятый безбожник». В собственном неверии никто не признается. Атеист — это всегда другой. Тем более это справедливо для Средневековья.
Действительно, как отмечает немецкий медиевист Петер Динцельбахер в статье с характерным названием «Неверие в эпоху веры», многие истории атеизма, упомянув Лукреция, Эпикура и еще кого-то из древних, перескакивают Средние века, чтобы сразу же устремиться в XVII век с его либертинажем либо прямиком в XVIII век к легендарному «Завещанию» священника-атеиста Жана Мелье, который в течение сорока лет служил литургии и слушал исповеди, а потом написал потомкам: «Итак, знайте, друзья мои, что всякий культ и поклонение богам есть заблуждение, злоупотребление, иллюзия, обман и шарлатанство, что все законы и декреты, издаваемые именем и властью бога и богов, лишь измышление человека».
«Проблема неверия в XVI веке» — 500-страничная атака против осовременивания прошлого, которое Февр считал одним из тягчайших грехов, какой только подстерегает историка, и лично против филолога Абеля Лефрана — известного специалиста по Рабле. Тот согрешил тем, что изобразил «отца» Гаргантюа и Пантагрюэля не просто как насмешливого вольнодумца, а как предшественника радикальных скептиков и атеистов XVII–XVIII веков. Лефран утверждал, что Рабле, смеясь над церковниками и католическими догмами, к 1532 году утратил веру в бессмертие души и перестал быть христианином.
Отвечая ему, Февр убеждает нас, что Рабле, со всеми его грубо-плотскими насмешками над монахами и всем католическим благочестием («Клянусь язвами исподними… клянусь святой Сосиской… святым апостолом Препохабием… святой угодницей Милашкой»), был вовсе не атеистом, а верующим гуманистом. Он отвергал не милосердного Бога-творца, а пламенную нетерпимость церквей, столкнувшихся в схватке за души верующих.
Но еще важнее его второй вывод: в XVI веке атеизм как осознанный интеллектуальный выбор был попросту невозможен. Все стороны частной и публичной жизни человека, будь он неграмотным крестьянином, состоятельным буржуа или владетельным сеньором, были неразрывно переплетены с религией (в ее католическом или протестантском изводе). Натурфилософия того времени, которой было еще далеко до «научной революции», случившейся в следующем столетии, еще не могла предложить никакой целостной альтернативы средневековой картине мира, созданного Богом-творцом, который регулярно «спускается» в этот мир, чтобы приостановить действие регулярных законов природы и совершить чудо. «Попытка изобразить XVI век как скептический, распущенный, рационалистический… оказалась бы самой скверной из всех ошибок и иллюзий».
Однако портрет XVI столетия, который блистательно нарисовал Февр, во многом уже устарел, а историки нашли множество свидетельств скептицизма и прямого неверия, требующих пересмотреть границы мыслимого и возможного, — причем не только для интеллектуалов, но и для простецов, — в Средневековье и раннее Новое время.
ИнаковерующиеКрестьянка Гимет, ссылавшаяся на свои наблюдения за умирающими, и священник Герман, ссылавшийся на Аристотеля, у инквизиторов числились по разряду еретиков, однако были не просто инаковерующими. Не отрицая существование Бога (по крайней мере, нам об этом неведомо), они отринули или подвергли сомнению одну из важнейших основ христианства, без которой нет ни вечных мук, ни вечной жизни: бессмертие души.
Отправляясь на поиск средневековых неверующих, историки порой ограничиваются строгим — то есть, по сути, современным — определением атеизма. Они разыскивают только тех, кто, будучи рожден в христианской среде (мы сейчас не говорим о неверующих иудеях и мусульманах или о тех европейцах, которые еще толком не были охвачены христианской проповедью), прямо утверждал, что не верит в Бога или что Бога не существует либо признавался в радикальном сомнении на сей счет. Однако примеры Гимет и Германа явно требуют раскинуть сети шире. Для того чтобы порвать с христианством, не обязательно было объявлять, что никакого Бога нет. Было достаточно вывести его из игры, отринув такие важнейшие элементы христианской картины мира, как провидение (попечение Бога о человечестве и его вмешательство в ход истории) или бессмертие души с загробным воздаянием.
Средневековая латынь, не говоря уже о народных языках, слова «атеист» не знала. Однако отсутствие понятия не обязательно означает отсутствие реалий, которые мы привыкли описывать с его помощью. В конце концов, мы говорим о «социальных структурах» Средневековья или о средневековой «сексуальности», хотя ни в одном из текстов той поры мы таких выражений не встретим. В средневековой латыни есть целый ряд слов, за которыми могло бы скрываться неверие, вроде «incredentia» или «infidelitas». Однако они скорее означают не отсутствие веры как таковой, а неверную веру. Мусульмане и иудеи — неверные, точно так же неверными называют еретиков, извративших верную веру не извне, а изнутри христианства — они «неверны» Богу, как вероломный вассал — своему сеньору, которому он изменил. Любое «иноверие» легко приравнивается к «неверию». Более того: ярлык «неверия» порой наклеивают на сомнения в истинах веры или на богохульные речи, аналогично тому, как колдунов, (якобы) отдавшихся во власть дьявола, называли богоотступниками.
Сплошное барышничествоГораздо чаще, чем с открытым неверием или сомнением в фундаментальных догматах христианства, мы сталкиваемся со свидетельствами средневекового антиклерикализма: от карнавального смеха над духовенством, который знал свое время и место и не воспринимался клириками как покушение на основы, до яростной ненависти к римской церкви и фронтальной атаки против ее институтов, которые приравнивались к ереси и преследовались инквизицией. Причем граница между легитимной пародией и богохульной профанацией, конечно, была подвижна. Как пишет Петер Динцельбахер, антиклерикализм мог быть связан с неверием, однако чаще, напротив, был проявлением религиозности — страха верующих, что дурное духовенство ведет свою паству не в рай, а в ад.
На полях одного фламандского часослова XIV века странный гибрид в митре, похожей на епископскую, выставляет вперед свой фаллос, заканчивающийся рукой, сложенной в жесте благословения (кто-то из читателей позже грубо зарисовал вызывающую наготу), а в одной из рукописей «Романа о розе» примерно той же поры две монахини собирают в подол висящие на ветвях дерева фаллосы. Такие примеры сексуальной травестии и пародии на церковные символы — обычное дело на полях готических часословов и Псалтирей, которые для благочестивых упражнений и для услаждения взора заказывали знатные и состоятельные миряне. По критериям Нового времени, средневековое благочестие было сравнительно терпимо к смеху, если пародия не атаковала фундаментальных истин христианства и не выходила за пределы «низких» жанров: никому бы не пришло в голову нарисовать с огромным фаллосом не гибрида-епископа, а лично святого Петра.
Однако если за сальными шутками в адрес клириков или таинств церковь чувствовала душок ереси или атаку на собственную духовную, а заодно и мирскую власть, у вольного или невольного богохульника в позднее Средневековье был немалый шанс познакомиться с инквизитором. Так случилось, скажем, с ткачом Пьером Сабатье из окрестностей Памье (1318 год), который как-то сказанул, что благословленная свеча, которую принято вставлять в рот умирающему, принесет его душе не больше пользы, чем если ее вставить в зад.
От антиклерикализма до неверия не один, а множество шагов. Не всякие выпады в адрес клириков скрывали последовательный антиклерикализм. Не всякий антиклерикализм приводил к разрыву с Римской церковью. И уж точно в исключительных случаях разочарование в церкви вело не в одну из ересей, а в никуда. Яростные выпады против католического учения и духовенства, которые звучали из уст многих средневековых еретиков: от вальденсов и катаров до лоллардов и гуситов, а в XVI веке были активизированы протестантами, обычно свидетельствовали о мощной тяге к сакральному и мечте о его очищении, а не о стремлении выгнать Бога из собственной жизни и сбросить его с парохода истории.
Однако если антиклерикализм вовсе не тождествен неверию, в обществе, где вера есть не только культурная норма, но и важнейшая социальная скрепа, неверие, видимо, почти всегда замешано на антиклерикализме. Критика идей неразрывно связана с критикой институтов, которые их олицетворяют, проповедуют и используют для легитимации своего мирского господства и монополии на истину. У многих в Средневековье были вопросы к церкви: у одних — как им жить, у других — как она живет.
Читать далее